«Скорбные элегии» и «Понтийские послания», или Рим на берегах Чёрного моря
Переведено с французского
Жил-был во времена правления Августа человек, который мог считать себя осчастливленным судьбой: Publius Ovidius Naso, именуемый Овидием. Модный поэт в золотой век латинской поэзии, lusor amorum (певец любви), его игривое перо покорило Рим, а лёгкость в сложении стихов граничила с чудом: «я старался писать прозой, но слова сами собой ложились в размер так точно, что всё написанное мною оказывалось стихами». Богатство, знатное происхождение, прославленные друзья, дом подле Капитолия — ничего не недоставало этому римскому всаднику, наслаждавшемуся жизнью более обеспеченной и комфортной, чем когда-либо.
И всё же однажды утром 8 года нашей эры, когда Рим пробудился, по улицам разнеслась зловещая весть: любимец муз, которому тогда исполнилось пятьдесят, только что отбыл под императорским конвоем. Не для золотой отставки на каком-нибудь благодатном побережье, но для relegatio (ссылки на поселение)1Relegatio (ссылка на поселение), хотя и походила на exilium (изгнание), юридически от него отличалась: она не влекла за собой ни потери гражданства, ни конфискации имущества. Овидий, которому была дарована милость по этим двум пунктам, заботливо уточнял, что лишь по злоупотреблению его современники называли его изгнанником: quippe relegatus, non exul, dicor in illo (говорится не то, что я изгнан, но только что сослан). Но к чему соблюдать различие, которое он делал только ради чести? Он сам от него освободился: a patria fugi victus et exul ego (я, побеждённый и беглец, вижу себя изгнанным из отечества); exul eram (я был в изгнании). в Томы2Нынешняя Констанца в Румынии., ледяное захолустье на крайнем рубеже империи, на негостеприимных берегах Чёрного моря.3Прощаясь в последний раз с Капитолием, изгнанник произнёс это прощание, которое Гёте сделает своим в момент собственного отъезда из Вечного города: «Великие Боги, обитающие в этом августейшем храме, столь близком к моему дому, и которых мои глаза отныне больше не увидят; […] вы, которых я должен покинуть, […] освободите меня, молю вас, от ненависти Цезаря; это единственная милость, которую я прошу у вас, уходя. Скажите этому божественному мужу, какое заблуждение меня соблазнило, и дайте ему знать, что моя вина никогда не была преступлением».
Тайна опалы
Какова была причина этой relegatio без суда, по единственной воле Августа, и какое основание имел этот правитель лишить Рим и свой двор столь великого поэта, чтобы заточить его среди гетов? Этого не знают и никогда не узнают. Овидий упоминает carmen et error (стихотворение и неосторожность), загадочно нашёптывая:
«Ах! зачем я увидел то, что не должен был видеть? Почему мои глаза стали виновными? Почему, наконец, по своей неосторожности я узнал то, что никогда не должен был знать?»
Овидий. Les Élégies d’Ovide pendant son exil [t. I, Élégies des Tristes] (Элегии Овидия во время его изгнания [т. I, Скорбные элегии]), пер. с лат. Жан Марен де Кервийар. Париж: д’Ури-сын, 1723.
Если «Наука любви», опубликованная десятилетием ранее, была carmen или официальным предлогом, то error или истинная вина остаётся загадкой, запечатанной в могиле поэта:
«Преступление Овидия несомненно заключалось в том, что он увидел нечто постыдное в семье Октавия […]. Учёные мужи не решили, видел ли он Августа с юным мальчиком […]; или видел какого-то конюшего в объятиях императрицы Ливии, на которой этот Август женился, когда она была беременна от другого; или видел этого императора Августа, занятого со своей дочерью или внучкой; или, наконец, видел этого императора Августа, делающего нечто худшее, torva tuentibus hircis [под косыми взглядами козлов].»
Вольтер. Œuvres complètes de Voltaire, vol. 45B, […] D’Ovide, de Socrate […] (Полное собрание сочинений Вольтера, т. 45B, […] Об Овидии, о Сократе […]). Оксфорд: Voltaire Foundation, 2010.
Забудем же гипотезы, столь же многочисленные, сколь и странные, тех, кто во что бы то ни стало хочет разгадать тайну двух тысячелетий. Достаточно знать, что в муках изгнания, в рыданиях одиночества Овидий не нашёл иного прибежища, кроме своей поэзии, и что он употребил её целиком на то, чтобы умилостивить императора, чью злобу он навлёк на себя. «Боги иногда позволяют себя умилостивить», — говорил он себе. Отсюда родились «Скорбные элегии» (Tristia)4Отвергнутые формы:
Les Cinq Livres des Tristes (Пять книг скорбных элегий).
Tristium libri quinque (V).
De Tristibus libri quinque (V). и «Понтийские послания» (Epistulæ ex Ponto)5Отвергнутые формы:
Lettres du Pont (Письма с Понта).
Élégies écrites dans la province de Pont (Элегии, написанные в провинции Понт).
Les Quatre Livres d’épîtres écrites dans la province de Pont (Четыре книги посланий, написанных в провинции Понт).
Ponticæ epistolæ.
De Ponto libri quatuor (IV)..
Хроника вечной зимы: Драма Том
Элегии Овидия периода изгнания — это дневник человека, потерянного вдали от своих близких, вдали от цивилизации, чьим наиболее любезным представителем он некогда был; долгий плач, обращённый к супруге, к друзьям, оставшимся в Риме, и к неумолимой власти, от которой он тщетно ждёт милосердия. Томы предстают в них как «земля, полная горечи», вечно избиваемая ветрами и градом вечной зимы, где даже вино, «окаменевшее от холода», застывает во льду, который приходится рубить топором. Поэт чувствует себя там абсолютным чужеземцем; узником, разучивающимся говорить по-латыни среди варварских слов и ужасных криков гетов:
«они общаются друг с другом на языке, который им общ; но я могу объясниться только жестами и знаками; я считаюсь здесь варваром, и [эти] дерзкие геты смеются над латинскими словами.»
Овидий. Les Élégies d’Ovide pendant son exil [t. I, Élégies des Tristes] (Элегии Овидия во время его изгнания [т. I, Скорбные элегии]), пер. с лат. Жан Марен де Кервийар. Париж: д’Ури-сын, 1723.
Перед лицом невзгод
Где Овидий черпал мужество, необходимое для того, чтобы выносить столь жестокие невзгоды? В письме:
«[Если вы] спросите меня, что я здесь делаю, я вам скажу, что занимаюсь науками, на вид довольно бесполезными, но которые тем не менее имеют для меня свою пользу; и если бы они служили только тому, чтобы заставить меня забыть мои несчастья, это было бы немалым преимуществом: слишком счастлив я, если, возделывая столь бесплодное поле, я извлеку из него хотя бы какой-то плод.»
Овидий. Les Élégies d’Ovide pendant son exil, t. II, Élégies pontiques (Элегии Овидия во время его изгнания, т. II, Понтийские элегии), пер. с лат. Жан Марен де Кервийар. Париж: д’Ури, 1726.
Впрочем, прежний римский денди не исчез полностью: изящество, изысканные обороты, сравнения более остроумные, чем основательные, сохраняются, порой до избытка. Уже Квинтилиан считал его менее занятым собственными несчастьями, чем amator ingenii sui (влюблённым в собственный гений). По словам Сенеки-старшего, Овидий знал «то, что было избыточным в его стихах», но мирился с этим: «Он говорил, что лицо иногда становится намного красивее благодаря родинке». Это постоянство в придании некоторого изящного оборота своим мыслям, некой «родинки», на французский манер — «можно почти сказать, что он родился среди нас», отмечает переводчик Жан Марен де Кервийар — является последней печатью его личности, открытым отказом позволить удалению от столицы уничтожить художника. И после того как он столь часто описывал эту удалённость как некий род смерти, он в конце концов находит Рим на берегах Чёрного моря, заключая: «страна, где судьба меня поместила, должна заменить мне Рим. Моя несчастная муза довольствуется этим театром […]: такова добрая воля могущественного Бога.»6Более смирившийся, чем решительный, он не дошёл до того, чтобы начертать на притолоке своей двери, как это сделает Гюго, EXILIUM VITA EST (ИЗГНАНИЕ — ЭТО ЖИЗНЬ или ЖИЗНЬ — ЭТО ИЗГНАНИЕ).
